«Слушая мои рассказы, вы должны помнить, что перед вами человек, который видел историю, так сказать, изнутри. Я рассказываю о том, что видел своими глазами и слышал своими ушами, так что вы не пытайтесь возражать мне, ссылаясь на какого-нибудь ученого или там писателя, написавших исторические исследования или мемуары. Есть много такого, чего не знают эти люди и никогда не узнает мир». (Артур Конан Дойл. Подвиги бригадира Жерара)
Своё эссе о Петре Михине мы неспроста начали с цитаты из Конан Дойла. Дело в том, что о Петре Алексеевиче как ветеране Великой Отечественной войны написано немало, а вот о Михине-писателе – почти ничего. А ведь именно благодаря его писательскому таланту мы можем вместе с ним переживать выпавшее на его долю.
В моей библиотеке две книги Михина – «Война, какой она была» и «Внукам о войне». Чем они отличаются от многочисленных военных мемуаров? Те, как правило, написаны военачальниками – маршалами и генералами. Самые известные из них: «Воспоминания и размышления» Жукова, «Солдатский долг» Рокоссовского, «Вторая мировая война» Черчилля.
Авторы этих книг рассуждают совсем по-другому, они мыслят групповыми категориями – целыми подразделениями – своими и вражескими. Как в песне Роджера Уотерса: «Генерал сидел, а линии на карте двигались из стороны в сторону. Чёрные и синие, и неизвестно, что здесь что и кто есть кто».
Здесь же – рассказ солдата с передовой. И по сравнению с генеральскими мемуарами это оказывается гораздо ближе к художественной литературе (в чём сказался литературный талант Михина).
В мировой литературе это глубинная традиция с богатейшей преемственностью. Рассказ солдата – реального или вымышленного – о событиях – реальных или вымышленных, – в которых ему так или иначе довелось участвовать. И, читая Михина, из подсознания на ум приходят многие произведения этого жанра.
К примеру, «Симплициссимус», где от первого лица описывается трагическая история Германии времён Тридцатилетней войны. Достоверность здесь достигается благодаря тому, что автор – немецкий писатель XVII века Гриммельсгаузен, – был непосредственным участником описываемых событий. В этом же ряду «Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта» венгерского писателя Мора Йокаи, тот же «Бригадир Жерар» Конан Дойла, с которого мы начали…
А из наших: «Письма русского офицера» участника Бородинского сражения Федора Глинки; «Мемуары» Фаддея Булгарина, те места из них, которые посвящены военным походам русской и французской армий; наконец, «Рассказы русского солдата» Николая Полевого…
И по времени написания, и по стилистике, и по звучанию, и по тональности всё это очень разные вещи, качества главного героя могут быть какими угодно, главное, что он солдат. Но, помимо военной тематики, объединяет их некий общий энергетический стержень – так или иначе достигаемый автором эффект личного присутствия. И на этом энергетическом стержне основывается также и литературный метод Петра Михина.
«Одолев все страхи, я оказался на передовой и удивился, что и здесь люди живут обычной жизнью: делают порученные им дела, разговаривают между собой, шутят, смеются и совсем не думают о смерти. Зачем о ней думать, она сама тебя найдёт, когда ты ей потребуешься. Да и жизнь на передовой такая же, как и в тылах, только в полный рост ходить нельзя, потому что стреляют, приходится ползать по-пластунски, не высовываться».
Перед нами солдат с передовой, что вырабатывает в нём свою особую психологию, по сути это солдат в чистом виде, солдат как таковой, идеал (архетип) солдата. Причём автор здесь ничего не сочиняет, а просто рассказывает о том, в чём непосредственно участвовал. Но для того, чтобы картина получилась живой, убедительной, яркой, как художник слова он умело использует возможности языка, художественной речи.
«Внезапно мои раздумья прервались как раз вражеским минометным обстрелом. Где-то высоко-высоко в небе я услышал тонкий птичий посвист, потом к нему присоединились еще несколько таких же звуков. «Начинается», – прокряхтел пожилой пехотинец. И в тот же миг впереди и сзади нашей траншеи разорвалось несколько 81-миллиметровых мин. Мириады быстрых стальных осколков пронизали все пространство, клубы едкого сизого дыма и мелкой пыли поднялись над траншеей. Все «население» траншеи опустилось на ее дно и перестало дышать в ожидании прямого попадания мины в окоп. Хотя вероятность такого события невелика, но она есть.
И невероятное произошло: мина угодила в стенку изгиба траншеи, и все ее осколки полетели в сторону стоявшего напротив пулеметчика. Убило одного моего разведчика и двоих пехотинцев. От страха я вжал голову в плечи и, крепко зажмурив глаза, обхватил ее ладонями. Как только стих грохот разрывов, я открыл глаза и ужаснулся. Сидевший наискосок от меня пулеметчик откинул голову к стенке траншеи и замер в этой позе. Нижняя челюсть на его лице отсутствовала. Мощный осколок оторвал ее вместе с языком. На месте подбородка зияло голое нёбо рта, а от ушей частыми толчками вытекала алая кровь. Пульсирующая кровь говорила о том, что сердце пулеметчика работает, значит, он жив и скоро может прийти в сознание. Схватив перевязочный пакет, я притянул кровавое месиво к ушам раненого и остановил кровотечение.
Вскоре пулеметчик очнулся и застонал. Я обрадовался: жив пехотинец. И тут же меня поразила мысль, а как же он жить-то будет без челюсти…»
Невооружённым глазом здесь видна именно литературная работа, видно, что автор работал над языком, над стилем, над образностью.
И таких фрагментов в книгах Михина много. Всё это можно назвать одним словом – реализм, составной частью которого является, во-первых, натурализм – все эти совершенно ужасные подробности, которые не хочется видеть, хочется от них отвернуться.
Во-вторых, отсутствие лакировки – автор не сглаживает острые углы, а, что называется, рубит правду-матку. Достаётся и тыловикам, и политработникам, и тем из командиров, которые солдатскими жизнями зарабатывали себе очередные звания и ордена.
«Всё в тылу мне показалось странным. Мы на передовой спали в одежде, только ремни ослабляли. Поднимались с рассветом, а то и всю ночь в мокрой траншее толклись. Они же поднимаются, когда солнце припечет. Выходят в кальсонах из блиндажей, поглядят прищурясь из-под ладони на солнце и медленно бредут в туалет, который тоже, как и блиндажи, накатами из трех слоев бревен перекрыт».
Но и это – проявление реализма. Если такое было, и ты был свидетелем всего этого, то имеешь ли ты моральное право умалчивать о неприглядных вещах на том основании, что это может кому-то не понравиться?
И, как следствие, у Михина появляются недоброжелатели, которые ставят под сомнение правдивость описанных событий, например, умение проскакивать между пулями.
«Однажды, как только я перемахнул рельсы, тут же сзади меня пронеслась пулеметная очередь. Пули зазвенели по рельсам, подняли вихри щепы от шпал и со злым свистом разлетелись в разные стороны. <…> Собираюсь с силами и как метнусь через рельсы. Тут же сечет пулеметная очередь. Но поздно: я уже за насыпью. Опять прозевал немец!»
Невероятно, говорите? Но факт остаётся фактом: пройдя всю войну, будучи на передовой, Пётр Алексеевич остался живым и невредимым, то есть был, по сути, неубиваемым. Да и кто может рассуждать о таких вещах как субъективное восприятие свистящих вокруг тебя пуль? Только тот, кто сам через всё это прошёл.
А ещё в пользу автора красноречиво свидетельствуют его награды: семь орденов, пять из которых боевые. Для младшего офицера – это очень много! И потому сила прозы Михина обусловлена двумя составляющими: личный опыт солдата, помноженный на талант писателя.
Олег Качмарский
