Огонь на меня! это редчайший случай самоотверженности, когда командир, окруженный плотным кольцом немцев, решается погибнуть под снарядами своей батареи вместе с врагами, но не сдаться в плен. За три года пребывания на передовой мне всего только дважды а это очень много, чтобы уцелеть случалось так поступать. Ты идешь на это осознанно, движимый исключительно беспощадной волей главное, не порвалась бы телефонная связь с батареей, которая находится в двух километрах позади тебя, за пригорком. А Если оборвется линия, твою последнюю команду на открытие огня никто не услышит.
Такое было с автором рассказа в боях за Харьков. К сожалению, о тех жесточайших сражениях сегодня мало кто помнит, ведь когда речь заходит о Курской битве, многие вспоминают только Поныри и Прохоровку.
Да, под Понырями и Прохоровкой враг был остановлен. После этого началось наше контрнаступление. Нацисты, огрызаясь, с большими потерями стали отступать. 5 августа были освобождены Орел и Белгород. И, казалось, на этом и закончится Курская битва.
Однако поступил приказ продолжить движение и освободить от оккупантов Харьков. Бои там были самые страшенные и кровопролитные. О беспощадности и напряженности столкновения можно судить хотя бы по людским потерям.
Наша стрелковая дивизия за две недели боев за город потеряла убитыми и ранеными более восьми тысяч человек. От соединения остался всего один батальон. А в артиллерийском полку у орудий оставалось вместо семи один-два человека.
Выжившими командовал тридцатилетний лейтенант запаса Иван Иванович Морозов. Артиллерийским огнем его поддерживала моя гаубичная батарея.
Однажды мы с ним должны были овладеть немецким опорным пунктом вблизи Харькова у села Рогань. Вот в этом жесточайшем бою я, двадцатилетний старший лейтенант, и вынужден был вызвать огонь своей батареи на себя.
Было это 18 августа 1943 года. Только к вечеру мы, наконец, отбили у немцев их последнюю траншею перед Роганью. От пятидесяти трех человек батальона Морозова в строю осталось только семеро. А у меня убило троих разведчиков и связистов, у телефонного аппарата остался в живых только единственный связист Володя Штанский.
Пулеметным и артиллерийским огнем мы за день тоже уничтожили много немцев. Трупы некоторых из них еще валяются вот в этой, последней траншее.
Все мокрые от пота, обессиленные, в крови и грязи сидим мы с Морозовым с остатком его солдат на немецких трупах на дне траншеи и приходим в себя. Вдруг Володя с тревогой в голосе кричит: прервалась связь с нашей батареей.
Значит, где-то поврежден телефонный провод, его надо немедленно исправить. Иначе не откроешь огонь по немцам из своих орудий.
Я мигом! в спешке сказал Володя, подает мне трубку и ловко выскакивает из траншеи. А там телефонный провод в ладонь и перебежками помчался искать порыв провода.
Не успели все мы, оставшиеся в живых пехотинцы и я артиллерист, передохнуть от беспрерывных боев и беготни под вражеским огнем от одной траншеи к другой за целый день, как дежурный наблюдатель-пехотинец докладывает:
Фашисты выскакивают из крайних хат и строятся в линию для атаки!
В ружье и по местам! Пулеметчику открыть огонь по захватчикам! командует Морозов своим пехотинцам, автоматчикам беречь патроны, стрелять только по моей команде!
А у меня нет связи с батареей, безнадежно держу в руках молчащую телефонную трубку. Без связи будет молчать и моя батарея. Какая досада. Положение ужасное. Будь у меня связь, я бы сейчас же накрыл разрывами своих снарядов этих пять десятков немцев, и никаких проблем не было бы. Скоро ли Штанский восстановит связь?
Вражеские минометчики открыли огонь по нашей траншее. Над нами с грохотом рвутся мины, летят шумные осколки. Чтобы взглянуть на немцев, высунуть голову из траншеи невозможно.
И все же я взглянул. Фрицы, опасаясь пулеметного огня с нашей стороны, залегли и уже не бегут, а по-пластунски медленно ползут к нашей траншее. Время от времени каждый из них дает короткую очередь из автомата. С их флангов бьют по нашей траншее ручные пулеметы.
А когда атакующие фашисты подползли к нам ближе, минометный огонь с их стороны прекратился: боятся осколками поразить своих солдат. Морозов дал команду своим пехотинцам короткими очередями стрелять по немцам, патроны беречь. А те уже в ста метрах от нас, кричат:
Рус, сдавайс!
Траншея, в которой мы находимся, очень короткая, всего сто метров, и враги решили окружить нас. Вот они уже обтекают концы траншеи, ползут позади нас навстречу друг другу. Остатками патронов наши пехотинцы держат круговую оборону. А немцы замкнули кольцо, вплотную подползли к траншее, но прыгать в нее боятся. Положение наше становится критическим: фашистов много, они рядом и продолжают орать:
Рус, сдавайс!
Вдруг в моей телефонной трубке обнадеживающе захрустело и раздается голос сержанта Минеева:
Орел! Как слышно?
Как ни радостен был мне этот голос, некогда было на него отвечать. Мне позарез нужен был Морозов, он в соседнем отсеке траншеи.
Есть связь с батареей! извещаю комбата. Вызываю огонь на себя. Не возражаешь? Всех своих людей ко мне! Здесь безопаснее.
Давай! требовательно крикнул в ответ Морозов.
Батарее! Огонь на меня! кричу уже в телефонную трубку, установки прицелов написаны мелом на орудийных щитах. Беглый! Огонь!!!
Минеев на том конце телефонного провода громко и четко во все горло, чтобы слышно было за сотню метров всем орудийным расчетам, повторил мою команду батарее.
Ну, все! Сумел таки я вызвать огонь на себя, облегченно вздохнул я. И тут же вспоминаю орудийные расчеты. Волнение у меня зашкаливает. Каково моим людям стрелять в меня, в своего командира? Но знаю: мой приказ-команду они выполнят точно и быстро.
Орудия заряжаются, до выстрелов остается меньше минуты времени, а я суматошно продолжаю мысленно искать, что же можно еще успеть за эти секунды сделать, чтобы спасти от явной смерти здесь, около себя, своих пехотинцев. Но тут со скоростью молнии, помимо главной озаботившей меня мысли, проскакивают в моем мозгу и те, казалось бы, совсем ненужные, мешающие думать, мысли о других людях, которые стоят около орудий в двух километрах позади меня и которым ты приказал стрелять в себя. Заглушить эти побочные мысли невозможно. На миг представил тогда я наводчиков четырех орудий. Как они, схватив взглядом написанные мелом на орудийных щитах установки угломера и прицела для стрельбы в критической обстановке по командиру, принялись быстро вводить эти установки в прицел. Но их руки дрожат, набитые до автоматизма при стрельбах пальцы на этот раз не слушаются. Риски на дисках плавают, маховички поворотных механизмов не крутятся…
Не ладятся дела и у остальных номеров расчетов. Но вот все- таки прозвучали доклады готовности орудий к стрельбе. Старший на батарее офицер, волнуясь, хрипловато, но достаточно громко, на всю батарею, повторил последнее зловещее слово моей команды на стрельбу: ОГОНЬ!!! Это слово равнозначно нажатию на спусковой крючок приставленного к виску пистолета. И орудия произвели роковые выстрелы.
Происходившие в моем воспаленном мозгу путаные добрые мысли о людях у орудий и здесь, в траншее, вдруг резко прерывает голос из телефонной трубки:
Выстрелы! это пришло сообщение ко мне от орудий.
Значит, мои снаряды уже летят к нам. 23-килограммовые чушки все сотрут в порошок: и нас, и фашистов. Единственная надежда это рассеивание снарядов при стрельбе с закрытой позиции. Но это случается при очень точ-ной наводке. А немцы, подгоняемые своими командирами, уже готовы вскочить к нам в траншею. Я слышу эти отрывистые злые команды.
Но в уши врывается зловещий шум приближающихся наших снарядов. Он схож с ревом низко летящих над головой реактивных самолетов. И в ту же секунду один за другим загрохотали мощные взрывы падающих снарядов. Взметнулись вверх вспышки ярких огней, заклубились громадные кусты пыли и дыма. Земля всколыхнулась, стены траншеи по-змеиному вильнули, а из-за них из вспученного грунта мгновенно вскинулась вверх земляная стена. Она устрашающе быстро наклонилась над траншеей и мелкими крошками обрушилась в нее. Хорошо, что я не лег на дно траншеи, меня бы похоронила эта земля. Но тут она только засыпала мне ноги выше колен. И мне их никак не удается вытащить из этой земли.
А снаряды продолжают взрываться, сверлящий уши страшный рев не прекращается. Мириады стальных осколков угрожающе свистят, визжат, фурчат и крякают на разные голоса в зависимости от своей скорости. Они до сантиметра пронизывают все окружающее пространство.
Смертоносный ад артиллерийского налета длился более двух минут. А когда прекратился, оглушила страшная тишина. Мир перестал существовать.
Я выпрямился и взглянул поверх бруствера траншеи. Кругом сплошная чернота, громадные воронки и скорченные в неимоверных позах многочисленные трупы немцев.
С трудом все же вытащив ноги из земли, я заглянул в соседний отсек траншеи. Там лежал засыпанный землей Морозов, а двое солдат осторожно откапывали его. В ногах комбата со срезанным крупным осколком черепом лежал его ординарец. Наверное, во время обстрела он приподнял голову над траншеей.
Все мы, восемь человек, оставшихся в живых после обстрела, несколько минут приходили в себя.
Ну, ты даешь! сказал мне, как ни в чем не бывало, комбат Морозов.
Ориентируясь по проводам, нашли в земле телефонные аппараты. Связи не было.
Но вскоре с огневой позиции прибежали двое моих связистов. Обзирая мертвое после обстрела пространство, они удивлялись, как это мы в таком аду сумели уцелеть.
Морозов с шестью своими пехотинцами тут же побывал в селе Рогань. Фашистов там уже не было.
А Харьков с тяжелыми боями наши войска брали четыре дня. Мне пришлось стрелять из своих орудий по врагам в районе тракторного завода.
Так освобождением от немецкой оккупации 23 августа 1943 года города Харькова завершилась нашей победой Курская битва.
Петр Михин, участник Курской битвы
