«Верьте, верьте, что глубокое почтение мое к вам никогда не изменялось и не изменится. В самой литературной неприязни, ваше имя, вы, всегда были для меня предметом искреннего уважения, потому что вы у нас один и единственный». (из письма Полевого к Пушкину от 1 января 1831 г.)
Говоря о Полевом по отношению к Пушкину, прежде всего необходимо понимать, что есть внешнее и есть внутреннее. И невозможно конечно понять внешнее, не понимая внутреннего.
Дубинка критики неумолима
По жизни у них были столкновения. Что такое литературная борьба того времени? Это противостояние не столько личностей, сколько идей. Вот как это изображает известный советский литературовед Владимир Орлов:
«Дубинка критики неумолима», – писал Полевой и, заверяя своих противников, что «в числе его недостатков нет литературной трусости», не щадил даже Пушкина, несмотря на все уважение, которое питал он к его таланту. Принципиальность позиции Полевого в отношении аристократов не позволяла ему выделить Пушкина из его литературной среды, но в отличие от критики, направленной в адрес других «знаменитых», отзывы Полевого о Пушкине (в эпоху тридцатых годов) носят своего рода «педагогический» характер: он пытался литературно перевоспитать Пушкина, внушить ему сознание никчемности его аристократизма, недостойного «первого поэта» России и сковывающего свободное развитие его художественного дарования». (в книге «Николай Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов». Издательство писателей в Ленинграде, 1934, сс. 67-68).
Отметим, что в эпоху «Московского Телеграфа» Полевой в своих суждениях был совершенно независим, исходил исключительно из собственного разумения не только конкретной литературной ситуации, но и общей философии. Пушкин же в то время был таким же участником процесса. Это для нас он уже застывшая фигура, авторитет, возведённый в абсолют, а для Полевого он был современником, живым человеком, с которым приходилось спорить. И одним из наиболее болезненных для Пушкина ударов стал памфлет авторства Полевого «Утро в кабинете знатного барина» (этот случай подробно разбирается в книге Самуила Лурье «Изломанный аршин»).
Борьба, однако, была обоюдоострой, и Полевой получал не менее, а в конце концов гораздо более чувствительные удары.
«Литературные аристократы первые взяли под подозрение политическую благонамеренность Полевого. Их интерпретация антидворянских выходок «Московского Телеграфа» означала перенесение полемики в плоскость уже не только литературной борьбы. Призывы «Литературной Газеты» к бдительности были услышаны там, куда они в сущности и были обращены, – в официальных дворянско-бюрократических кругах. Они способствовали упрочению за Полевым репутации «литературного демагога», «санкюлота», «журнального Дантона» и пробудили внимание правительственных органов к его деятельности». (в книге «Николай Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов». Издательство писателей в Ленинграде, 1934, с. 68).
Как видим, именно они – аристократы – и сдали Полевого на съедение, в результате чего русская литература лишилась самого лучшего, смелого и независимого источника суждений. Поскольку дальше – в петербургский свой период – он просто не имел возможности говорить, что называется, во весь голос.
Пушкин в числе прочих радовался закрытию «Московского Телеграфа», ранее жёстко критиковал «Историю русского народа» – о чём мы уже писали в предыдущей публикации – но всё это внешнее – зыбь, круги на воде, – а что внутри, в первооснове?
Тоска по небесной отчизне
Пушкин – центральная фигура в русской литературе. Это знаем мы и это знал Полевой. Но в чём разница этих «знаний»?
Для нас Пушкин, в высоком плане это некий высший авторитет, причём в советское время он подавался как вольнодумец-революционер, сегодня же – в связи с изменением конъюнктуры – наоборот: как монархист, лучший друг Николая Павловича и обязательно православный христианин.
Но есть у него и низовая – прикладная – функция, в которой Пушкин – персонаж из школьного учебника, которому можно пририсовать усы или рожки. И мы просто пользуемся им, как вещами первой необходимости, приспосабливая его к собственным потребностям. Вот сказки для детей, вот стихи для услаждения слуха – только для этого! – а вот и анекдоты про Пушкина, и вошедшие в обиход мемы: «А кто это сделал, Пушкин, что ли?»
Но в любом случае для нас он – объект для поклонения, именно объект, объективная данность. Тогда как для Полевого вопрос в отношении к Пушкину разделялся на объективные отношения и понимание субъектной сущности. Для Полевого Пушкин – это прежде всего ПОЭТ. Не мыслитель, историк, философ, а именно ПОЭТ, и Полевой прекрасно знал, что у этого понятия совершенно иная природа, чем у мыслителя, историка, философа.
Не вылизанный до блеска кумир, божество, сверкающий идеал без тени, а поэт со всеми присущими его природе противоречиями – вот кем был Пушкин для Полевого. Он знал именно ЖИВОГО Пушкина и был из тех немногих, кто понимал ИСТИННОГО Пушкина. Он знал, что такое поэт, поэзия, в чём её природа. Именно об этом – живом и истинном – некролог, написанный Полевым через две недели после смерти поэта:
«Бурно, огненно, неровно было его земное странствование. Увлеченный мечтами юного и пламенного воображения, он истратил первый цвет жизни на эти безрассудные мечты. И неужели вы думаете, что он не понимал этой траты, он, одаренный таким превышающим дарованием, таким светлым умом, он, говоривший в 1825 году:
Служенье муз не терпит суеты.
Прекрасное должно быть величаво.
Но юность нам советует лукаво
И шумные нас радуют мечты.
Опомнимся, но – поздно! – и уныло
Глядим назад, следов не видя там!»
(Полевой Н., Полевой Кс. Литературная критика: Статьи, рецензии 1825 – 1842. Л. Худ. лит., 1990, с. 275)
Прочесть, конечно, следует весь некролог (вышедший в 1837 году в журнале «Библиотека для чтения»), но даже этот маленький фрагмент говорит о том, что в отличие от большинства пушкинистов Полевой умел читать Пушкина, понимая при этом не прикладной, а сущностный смысл поэзии.
«Поэзия – безумие, непонятное, странное безумие – тоска по небесной отчизне. Её ли понимать нам на земле?» – говорится в том же некрологе. И об этом же несоответствии земного и небесного повествует книга Полевого «Мечты и жизнь» – «Блаженство безумия», «Живописец», «Эмма», «Дурочка», – об этом его роман «Аббаддонна». По сути это Гофман на русской почве.
Старик Мрамор и Дедушка Пух
И если эту суть, наконец, уяснить, то откроется, что Полевой – не иначе как краеугольный камень, который отвергли строители, Пушкин же – дух, эфир, свободный агент, некое пространство, в котором живёт и формируется русская душа. Питательный воздух. «Мороз и солнце, день чудесный…» – это ведь не просто красивые словесные созвучия – нет! это воздух, который русский человек впитывает в себя при рождении собственной личности.
То же самое можно сказать о других его стихах, о сказках, «Руслане и Людмиле», «Онегине», в какой-то мере о прозаических «Дубровском» и «Капитанской дочке», «Выстреле», «Пиковой даме», о поэме «Медный всадник», о «Маленьких трагедиях». Всё это понимал Полевой. Пушкин для него был именно тем самым духом, эфиром, воздухом – русским гением. И его собственные произведения – прежде всего его историческая проза, «Клятва при Гробе Господнем» – напитаны тем самым воздухом, тем самым Пушкиным.
Но поскольку медаль всегда имеет две стороны, нужно понимать и другое. Пушкин – это вовсе не то, что из него слепили. Никакой рациональной гениальности в нём не было и не могло быть по самой его природе. Потому что природа его – и соответственно гениальность – иррациональна. Оттого он и не потянул как историк, как мыслитель, и прозу его не сравнить с его же стихами, потому что природа поэта заключается в ином (это как в сказке Шарова «Старик Мрамор и Дедушка Пух»).
И вот здесь для нашей «АПОЛОГИИ ПОЛЕВОГО» наступает ключевой момент. Ведь именно то, чего не мог в силу своей природы Пушкин, мог и делал Полевой. В прозе, в истории, в литературной критике, в журналистике. Ибо он был не поэт, а визионер-медиум, обладатель сильного интеллекта, помноженного на мистическое чувство.
Очевидно, что Пушкин – ни в коей мере не мистик, не его дело было соизмерять два плана. Но в дополнение к поэтическому гению Пушкина мы получили в лице Полевого то «золотое сечение», которое могло вывести не только русскую литературу, но и само общество к высшему синтезу. Однако отвергнув краеугольный камень, общество устремилось к распаду, а литература – к бесконечным блужданиям в подлунном мире.
Олег Качмарский
