26 января исполняется 60 лет замечательному курскому музыканту – солисту, дирижеру и педагогу, профессору Курского государственного университета, основателю и заведующему кафедрой инструментального исполнительства, художественному руководителю Русского камерного оркестра КГУ Сергею Проскурину. В канун своего юбилея он дал интервью нашему изданию.
– Сергей Георгиевич, почему в качестве музыкального инструмента вы выбрали для себя именно трубу?
– В музыкальной школе я учился по классу баяна и фортепиано, но потом мне очень понравилась труба. Просто потому, что она очень красиво блестела, привлекала чисто визуально. Кроме того, из нее можно было извлекать очень громкие звуки. К тому же это один из самых демократичных инструментов, на котором можно играть на улице, – по традиции духовых оркестров. А так как тогда в Губкинском музыкальном училище открылось отделение духовых инструментов, то я поехал туда и поступил.
– Можно ли утверждать, что уже тогда у вас проявилась тяга к стилю барокко, где труба играет важную роль?
– Это уже потом, после аспирантуры. Когда я жил и работал в Швеции, стал изучать происхождение трубы – написал несколько книг, в частности, «Проблемы исполнительства на трубе музыки эпохи барокко: инструментарий, репертуар, традиции» и «Труба золотого века». Я даже собрал собственный музей старинных инструментов. А так как жил я в самом центре Европы (Германия, Дания, Швеция), где очень популярно барокко, то и впитал в себя эту музыку.
– Однако труба сегодня больше ассоциируется с джазом. Ведь даже Луи Армстронг – трубач. А вот в классической традиции она где-то в глубинах…
– Именно так – что-то находится в глубинах, а что-то на поверхности. Дело в том, что классическая музыка, в общем-то, элитна. К ней нужно быть готовым, как к знанию какого-то языка.
Можно слышать мелодию французского языка, но не знать, о чем идет речь, потому как нужно знать грамматику, то есть быть в глубинах. Поэтому и труба с классической музыкой ассоциируется у тех, кто в теме. Это не на поверхности, а гораздо серьезнее и глубже. Есть музыка более доступных жанров – она не требует большой подготовки слушателя. Не в том смысле, что элитное лучше. Краски не бывают лучше или хуже, нельзя сказать, что желтый цвет выше красного. Но лично меня на протяжении последних 30-40 лет увлекала классическая музыка, серьезная и глубокая. Хотя я играл и поп-музыку, и работал со многими джазовыми музыкантами. Мало того, в свое время я был заведующим кафедрой джазовой музыки в Кишиневе, руководил биг-бэндом.
– Но существование в одно и то же время наверняка приводит к взаимодействию музыкальных стилей и жанров?
– Взаимовлияние очевидно. Даже если взять начало ХХ века, когда только формировался джаз как стиль, очень трудно отличить музыку Дюка Эллингтона от импрессионистов, в частности, от фортепианных произведений Дебюсси или Равеля. Они очень близки по гармонии, по содержанию, элементы импрессионизма присутствуют в джазе, и наоборот. У Шостаковича можно увидеть элементы джаза, недаром многие музыканты этого направления считают его своим. Я также предпочитаю делить музыку на хорошую, то есть качественную, и… менее качественную. А четкую границу по стилям и жанрам провести проблематично. Потому что все они друг друга дополняют, составляя единую палитру.
– На каком этапе творческого пути произошел переход от солирующего музицирования к дирижерскому?
– В качестве солиста я играл в духовых оркестрах, симфонических, камерных, в биг-бэндах, в Большом театре, в разных странах, записал очень много музыки для трубы. И, в конце концов, пришел к выводу, что для дальнейшего диалектического развития нужно попробовать режиссировать музыку, предложить музыкантам то звучание, которое я вижу и слышу. И дирижерская профессия стала следующим этапом моего развития как человека.
– Это происходило в заграничный период вашей жизни?
– На дирижера я начал учиться, когда уже преподавал в Королевской академии Копенгагена. Хотя первые уроки получил еще в детстве от своего дяди – дирижера симфонического оркестра, одного из тех, кто повлиял на мою жизнь. Еще одним таким человеком стал румынский музыкант Думитру Гойя – личность воистину выдающаяся. Играя как-то с ним в германских концертах, я был покорен его стилем дирижирования – очень строгим, глубоким, сдержанным, лишенным внешних эффектов. И он стал моим учителем в Национальном университете музыки в Бухаресте. Но не он один – мастерству я учился также у двух народных артистов России – Юрия Кочнева в Саратовской консерватории и у Равиля Мартынова в Санкт-Петербургской. Таким образом, я набирался опыта у трех больших мастеров. И когда решил переехать в Россию и что-то сделать дома, то был уже практикующим дирижером.
– Почему вы решили вернуться домой?
– Я себя ощущаю русским, поэтому мне очень дороги культура, язык, русская музыка. Корни мои из Старого Оскола, рядом с Курском, здесь похоронены мои родители, близкие… Но как исполнитель я многому научился в Европе, как трубач и дирижер проходил стажировку в Лондоне, Нью-Йорке, поэтому многое мною почерпнуто из европейской культуры. В результате получился своеобразный сплав – фьюжн – русской и европейской исполнительских школ, которые очень хорошо дополняют друг друга. Синтез русского и европейского.
– Еще один аспект вашей деятельности – педагогический…
– Это идет параллельно. Я преподавал в Саратовской и Кишиневской консерваториях и институте искусств, Шведской государственной консерватории, Королевской академии Копенгагена, Венской консерватории имени Бетховена. Вот и получается, что педагогической работой занимаюсь ровно столько, сколько исполнительской. Это органично сочетается, и неизвестно, что важнее. Хочешь хорошо научиться – начинай преподавать, потому что много полезного можно почерпнуть и у собственных студентов.
– Сергей Георгиевич, на ваш взгляд, что такое музыка?
– Аристотель сказал гениальную фразу: речь дана оратору, чтоб скрывать мысли, а музыка – это правда. В музыке нельзя подразумевать что-то иное – ты делаешь то, что есть. Написано мажор – нельзя играть минор. Я уверен: человек, который слушает хорошую классическую музыку, становится лучше, гармоничнее, спокойнее. Это не только лекарство, а что-то другое – контакт с законами космоса, причем самый прямой.
– Можно ли музыку передать словесно? Содержится ли в ней некая конкретная информация?
– Да, музыка очень програмнна. Люди с тонкой, не совсем устойчивой психикой реагируют на нее наиболее остро.
Музыка может быть агрессивна, она может человека вдохновить… Ведь люди шли в бой, пели песни, били в барабан – и становились бесстрашными. И наоборот, музыка расслабляет и заставляет совершенно по-другому воспринимать мир. Если взять нашу цивилизацию и рассмотреть, в какой области человек достиг наибольших высот, я думаю, в музыке. Это апогей развития человеческого интеллекта. Представляете, что такое полифония у Баха? Одновременно звучат 5 разных мелодий – и ни одна не мешает другой, все уживается, все работает, можно слышать второй голос и быть под впечатлением третьего или пятого, и так в самых разных соотношениях.
Конечно, есть и другие стороны. Сейчас модно говорить о музыкальном дизайне. Есть музыка-фон – когда приходишь в кафе, и там что-то гудит… Или музыка для машины – чтобы не заснуть Но в высшем своем проявлении она заставляет переживать, размышлять, думать, чувствовать.
Мой любимый композитор Иоганн Себастьян Бах. Его музыка вне национальностей, направлена только в космос, на божественное начало, содержит в себе информацию о происхождении мира. А из русских композиторов – Сергей Рахманинов, Петр Чайковский… Сергей Васильевич очень близок, потому что это наше состояние души, где мы что-то должны преодолевать, где эмоциональное берет верх над рациональным. А Петр Ильич – тоже очень эмоциональный, динамичный автор, очень мелодичный, что также созвучно нашей природе, нашей местности, нашему характеру, нашей какой-то неустойчивости. В этой музыке я нахожу все то, что характерно для русского человека.
Беседовал Олег Качмарский
